Сегодняшнего гостя BrightStories многие характеризуют как вдумчивого, серьезного и закрытого человека. За его плечами – работа в театре им. Станиславского, “Школе драматического искусства”. В фильмографии – более 70 ролей. При этом, сам он считает, что жизнь сделала ему одолжение, дав возможность оказаться на сцене и слышать аплодисменты в свой адрес. О своем детстве, учебе в театральном институте, непростых 90-х и многом другом рассказал КИРИЛЛ ГРЕБЕНЩИКОВ, актер театра и кино.
У всех школьников в Советском Союзе детство было примерно одинаковым. Каким оно было у вас? Музыкальная школа? Художественная?
Музыкой не занимался, потому что не выказывал желания. Сейчас об этом жалею, а тогда… Это были 80-е годы. Обычная школа, двор, в котором заниматься музыкой, (исключение – девочки), считалось не комильфо. Другое дело – гитара. Уметь бренчать на ней было престижным. А сольфеджио… ходить с папкой нот в музыкальную школу мальчишкам, нет, не подходяще. Поэтому никто и не желал из моих одноклассников заниматься музыкой.
Художественная школа… Мама в детстве считала, что у меня есть какие-то способности, поэтому я даже ходил в изостудию. Как я сейчас понимаю, мои таланты были на уровне школьной тетрадки: это, когда шариковой ручкой что-то рисуется, не более того.
А спорт? Футбол?
Футболом занимался одно время, да. Но, мне играть нравилось, а бегать по кругу и выполнять разные упражнения – нет (смеется). Амбиций спортсмена у меня не было и по сути я им и не был. Может, и мог бы играть, но одно дело – заниматься физкультурой, которая полезна для здоровья, другое – спортом, который для него вреден.
Вот как-то так, ничего исключительного в моем детстве не было. Я не ходил ни в какие театральные студии.
Но театр все-таки был вам близок, поскольку семья актерская и детство, наверняка, прошло в закулисье?
Это было вынужденно, потому что меня не с кем было оставлять. Вот тогда и брали с собой в Театр Станиславского.
Позже это как-то повлияло на выбор профессии?
Не в прямую. Атмосфера, среда были мне знакомы. Мне нравилось приезжать к родителям в театр. Нравилось наблюдать за тем, что происходит в цехах, где есть всякие интересные штуки, например, в бутафорском. Но само театральное искусство меня не особенно зажигало. Любовь к театру пришла позже.
А когда?
Когда я уже поступил в театральный институт. Сначала – на постановочный факультет (сейчас – факультет сценографии и театральной технологии Школы-Студии МХАТ, прим. ред.) опять же – с маминой подачи, потому что она считала актерскую профессию очень зависимой. И это действительно так! Многое зависит от случайностей, от везения и поэтому казалось перспективнее заниматься театром, имея какую-то техническую специальность.
Вот, когда я поступил в Школу-Студию и начал вращаться в среде, пожалуй, именно тогда театром и увлекся очень плотно. До этого я не был театралом вообще, не ходил ни на какие спектакли. В школе разве что, как все дети, с классом. Мне мама доставала дефицитные билеты на спектакли Любимова, а мы с товарищем убегали после первого акта гулять по Москве, потому что нам было невыносимо скучно. (улыбается)
Как тогда удалось поступить? Если не было таланта…
При поступлении на технические специальности требования были все-таки не такие серьезные. Надо было что-то уметь рисовать. Ну, что-то я умел. Мог нарисовать… карандашом и акварелью: не шикарно, но и не бесталанно. А самое главное – был простой экзамен по физике и математике на уровне школьной программы. Что-то я подсписал, по-моему, но сам по себе экзамен не сложный был. Моей тройки дробь четверки школьной хватило. Самым главным экзаменом был коллоквиум, где комиссия выясняла общий уровень образованности абитуриентов. Например, показывали картины, надо было назвать автора, задавали разные вопросы об истории театра. На этом этапе многие срезались, а я его прошел. К коллоквиуму готовился, что-то читал.
Это – везение?
Отчасти. Отчасти и то, что меня знали, легкий блат такой. Отец учился в Школе-Студии МХАТ.
Фамилией как-то доводится пользоваться?
Нет. А сейчас как? Моя фамилия – это моя фамилия. Теперь я ей пользуюсь как Кирилл Гребенщиков.
Постановочный факультет сменился актерским, но как? Невозможно же было перейти с курса на курс? Пришлось поступать заново?
Нет, конечно, нельзя перейти. Поступал.
Кто-то помогал готовиться?
Сейчас расскажу…
Когда уже учился на постановочном, дружил со студентами актерского и понимал, что мне это больше подходит. Педагог Школы-Студии Михаил Андреевич Лобанов как-то меня спросил: “А чего ты не хочешь попробоваться?”. Я подумал… А действительно, почему? Подготовил какую-то дикую программу с прозой Джека Лондона. Сам подготовил! Почитал Лобанову и он говорит: “Нет, давай на следующий год”. Так я проучился еще год на постановочном.
Будущий актерский курс набирала уже Алла Борисовна Покровская, которую я тоже знал. Она мне подсказала, что нужно позаниматься с Натальей Дмитриевной Журавлевой, – замечательной актрисой, однокурсницей моего отца. Чтец она прекрасный! Наталья Дмитриевна меня и готовила со стихами Пушкина.
Поступал я в итоге очень легко, гораздо легче чем учился. Мог бы и без фамилии поступить. В других институтах я тоже относительно легко проходил туры. Энергии было много, желания… так бывает.
Почему учиться было тяжело?
Молодой человек приходит в театральный институт собой, а потом начинает переламываться. К нему предъявляются требования, из него хотят что-то вылепить, поскольку педагоги в нем видят что-то свое. Раскрывать данную каждому человеку индивидуальность редко кто из театральных педагогов умеет. Поэтому, если сделать это не получается, из молодого человека, неважно, девочки или мальчика, просто начинают вылепливать то, что хотят видеть.
Добром это часто не кончается. Человек выходит из института, себя не зная, не зная своих возможностей, понимая только, как можно “играть” в плохом смысле слова, т.е. изображать. Поэтому в эти моменты было довольно сложно. Хотя, помню, что первый курс я как-то проскочил. Работы были нормальные, хорошие… А потом начались какие-то проблемы: то не получается, это не получается. Роли доставались по остаточному принципу. В итоге это обернулось катастрофой для меня первые несколько лет после выпуска. Я много чего знал и мало что умел. Но все зависит от человека. Один и тот же педагог может с одним студентом попасть, с другим промахнуться. Кто-то выходит готовым актером, кто-то – неумехой.
Курс получился удачным?
Отец заканчивал школу-студию МХАТ в 1959 году. Это, наверное, был самый лучший курс за всю историю. С ним выпускались два Лазаревых, Невинный, Филозов, Кашпур, Ромашин, Фролов, Лаврова, Покровская, Журавлева… Несколькими годами ранее – Басилашвили, Гафт и Табаков. Курсом младше – Высоцкий.
У нас, конечно, не так. Да, и вообще время такое – труба пониже, дым пожиже. Мы на другом материале работаем. Выпускались в 90-ые, когда было очень сложно ухватить удачу за хвост. Все живы-здоровы, но реально работает из наших очень мало кто… И у меня бывают моменты, когда нет предложений, но это нормально для актера.
Зато один из однокурсников стал священником! Играл Петю Трофимова в “Вишневом саде”, а сейчас – батюшка. Есть еще директор гимназии, крупный бизнесмен и пара режиссеров. Наш курс помнят. У нас были интересные спектакли и самый уважаемый педагог – Алла Борисовна Покровская.
После Школы-Студии выбор театра Станиславского был единственным? Все-таки – династия, родители…
Не только это. В “Станиславского” я всех знал и работать к себе меня звал главный режиссер Ланской. Я и подумал, чего я буду ходить показываться, нервничать? А время было еще такое… Это сейчас есть престижное – не престижное. Многие стремятся попасть в “Современник”, театр Вахтангова, МХАТ. Тогда оказаться во МХАТе было сомнительной перспективой.
(задумывается) Я не могу сказать, что мне куда-то конкретно хотелось… В “Станиславского” в то время Мирзоев пришел, очень интересный режиссер и только начинал работать в Москве. Я подумал – пойду туда… (в голосе слышится усталость)
Это такое разочарование в профессии пришло сразу после Школы-Студии или усталость сказалась?
Нет. Это был, наоборот, подъем. Мне казалось, что можно это дохлое место немножко “подвзорвать”. Усталость наступила позже, когда я понял, что такое театральная рутина. В “Станиславского” я шел с большим воодушевлением, из-за Мирзоева, скорее всего. И у него там получилось лучше всего, чем где бы то ни было. Просто у нас чуть-чуть не сложилось и через полтора года я ушел из театра. Или через два?
А причина?
По совокупности причин. Не было ни конфликта, ничего. Просто на меня не рассчитывали. Умер Ланской Виталий Викторович (режиссер, заслуженный деятель РФ, прим. ред.), который меня брал. Мне делать в “Станиславского” было нечего. И люди из театра, которых я уважал, говорили: “Уходи”.
Потом на какое-то время случился ТЮЗ?
Да, я подумал, а куда идти? Надо где-то работать. Это сейчас в выборе посвободнее. А тогда, в 90-е годы быть вне театра, это означало – вообще болтаться. ТЮЗ в то время был на слуху, потому что там была Яновская (Генриетта Наумовна Яновская, режиссер, худ. руководитель театра, прим. ред.), был Гинкас (Кама Гинкас, режиссер, прим. ред.) и шумные на тот момент спектакли “Собачье сердце”, “Казнь декабристов”, “Иванов”, “Гроза” . Хорошее очень время для этого театра было, подъем…
Показ мне устроил Максим Виторган, с которым мы с детства приятельствуем. Попасть в ТЮЗ тогда было довольно трудно, ставок попросту не было. Показывались мы с моим однокурсником, Володей Скворцовым, который теперь главный режиссер театра “Человек”. Сделали отрывок, который играли в институте, и показали. Яновская посмотрела, и с сомнением, но взяла меня. Сказала: “Я не очень поняла про вас, но я вас беру”, и сразу стала вводить в какие-то сказки. Репетировали еще “Сон в летнюю ночь”, который никогда ни в каком составе не вышел, но репетиции были.
Это был 97-ой год, как раз, когда началась долгая история в “Школе драматического искусства”? Как так вышло? Наложилось одно на другое?
Через маму меня нашел Васильев (основатель театра “Школа драматического искусства”, прим. ред.) – режиссер, с которым когда-то отец работал. Ничего не обещая, сказал, что есть такая история… “набираю стажеров, приходи”. Я пришел и через четыре дня у меня сознание перевернулось. Я понял, что куда-то не туда двигался. Он как бы что-то починил в мозгах, и я уже не сомневался, что надо идти к нему на любых условиях. Я поговорил с Яновской, и она меня отпустила. Так, я ни разу на сцену ТЮЗа не вышел. Пришел в стажерскую группу к Васильеву и там задержался надолго. С ним на 9 лет и без него еще на 9.
Должно было что-то серьезное произойти, чтобы решиться уйти из репертуарного театра. Не ошибаюсь?
Я 18 лет проработал в ШДИ (“Школа драматического искусства”, прим. ред.). Вначале, еще при Васильеве, по уставу он был театром-лабораторией. То есть, если выпускалась премьера какая-то, то это был результат уроков, результат репетиций. Потом в какой-то момент, когда театру построили большое здание на Сретенке, Москва стала требовать репертуара, Васильев на это не шел, а еще и отобрали подвал на Поварской. В итоге случился драматический конфликт, из-за которого он из театра ушел, оставил его и перестал работать в Москве.
С 1997 по 2006 год я был занят в четырех спектаклях Васильева. Просто выходил в маленькой интермедии “Моцарт и Сальери”, потом была “Илиада. Песнь двадцать третья”, движенческий такой спектакль… Был еще “Из путешествия Онегина” и главное, что дал мне Васильев – роль в спектакле “Каменный гость или Дон Жуан мертв”, где я играл Дон Гуана. Этот спектакль меня и определил, показал, что я пригоден для театрального ремесла… В 32 года я это понял. Понял, что могу претендовать на то, чтобы быть творческой единицей.
А что за история была с “Малоросийскими песнями”?
Это Саша Огарев (режиссер ШДИ, прим. ред.) делал спектакль. Я пришел на одну репетицию, мы поговорили… Спектакль в итоге он сделал без меня. Я его посмотрел, местами понравилось. Что это было – не понял, но… Это пост-классическое время, другой стиль и совсем другая история.
Путь к антрепризам оказался долгим?
Работая в репертуарном театре, к антрепризам я имел отношение такое… высокомерное. Видел эти афиши с какими-то смешными людьми и мне казалось, что это вот и есть то, что называется антрепризой. Отчасти это так и есть. Антреприза имеет плохую репутацию. Принято считать, что в театре – искусство, а в антрепризе – халтура. Но начав работать в антрепризе, я понял, что это заблуждение.
В конце 2014-го года, когда с кино случился очередной кризис, мы с моим товарищем, Димой Ульяновым, актером, который тоже давно не работал в театре, решили попробовать сделать свой спектакль. Я несколько лет назад видел фильм Романа Полански “Резня” по пьесе французского автора-писательницы Ясмины Реза “Бог резни”. Вот эту пьесу мы взяли. Мой однокурсник Олег Тополянский выкрал ее в печатном виде, по-моему, из театра “Современник”, из литчасти. Пьесу мы переделали, поскольку могли возникнуть проблемы с правами, и Наташа Антонова (актриса театра и кино, прим. ред.) отвела нас за руку к своему знакомому продюсеру Евгению Зайцеву. Так мы на четверых сделали этот спектакль и началась моя антрепризная история.
Мнение об этом виде искусства изменилось?
В какой-то момент во время спектакля я понял… когда ты находишься на сцене, когда играешь, неважно что у тебя на афише написано, главное – происходит это или не происходит. Может вообще ничего не происходить на сцене. И спектакль может быть плохим как в академическом театре, так и в антрепризе. Поэтому сейчас я отношусь к этому совершенно нормально. Другое дело, что антреприза часто подразумевает нехорошее эстетическое качество, но я стараюсь выбирать. У меня два спектакля по Островскому -“Бешеные деньги” (“Шальные деньги”) и “Волки и Овцы”.
Кто катает?
Из известных продюсеров – Леонид Роберман – “Семейный ужин в половине Второго” с Аней Большовой, Анатолием Васильевым, Ольгой Волковой. Инга Зорина – “Шальные деньги”. “Волки и овцы” в прокате имеют название “Особенности национальной женитьбы” (продюсер – Дарья Гончарова). Конечно, мне это название кажется пошлым, но это – реверанс в сторону антрепризного маркетинга.
В Москве можно увидеть спектакли?
Можно, но сейчас с показами сложно. Репертуарный театр переживает серьезные проблемы из-за 25%-ной рассадки. А уж коммерческий, понятно, что становится не рентабельным. При таких условиях прокат антрепризных спектаклей становится практически невозможным.
Кто-то просто закрывается до лучших времен и пережидает, а кто-то из продюсеров умудряется катать проекты, проводя серьезные переговоры и с прокатчиком и с актерами. Мы тоже в этой ситуации вынуждены уступать и играть.
Продолжение интервью – часть 2